Гроза в Безначалье - Страница 58

Я в Городе Слона — о Небо, можно ли было помыслить?!

Я в городе, да я ли один!

Ты даже не подозревал, насколько ты не один.

Сотни тысяч жителей: знать, чернь, домовладельцы, гетеры, цирюльники, ремесленники и торговцы, брахманы, кшатрии, вайшьи-цеховики, шудры-работники, чандалы-псоядцы… После уединенного ашрама учителя и рыбацкого поселка такое количество народа казалось невозможным. Оно давило, заставляло ежесекундно оглядываться, и лишь на исходе первого года пребывания в Хастинапуре ты научился принимать людские столпотворения как должное. Иногда, сбежав от свиты, ты заходил в кварталы нянь и кормилиц, прогуливался по улицам, усыпанным по краям черным песком, а посередине — белым, бродил вокруг гостиниц и благотворительных заведений, часами созерцал величие храмов — и сознавал: люди создали свои собственные джунгли.

Им тут удобно жить, как обезьянам в кроне ветвистых капитх, как змее в извилистом желудке родной норы, как рыбе в гуще водорослей.

Наверное, суровый Рама-с-Топором, выслушав подобные рассуждения, хмыкнул бы и заявил: да, здесь удобно длить существование, но не видеть Небо.

И добавил бы: именно поэтому старикам рекомендуется на закате жизни уходить в леса — толчея и суматоха повседневности мало располагают к подведению итогов.

Но образ учителя поблек, растворился в новизне. И тебе оставалось лишь повторять слова бродячих певцов, что голосили на всех перекрестках:

«Город был украшен двустворчатыми арочными воротами и окружен высокими стенами, и крепостными рвами, обеспечен военными янтрами. Все это делало его неприступным для чужеземных царей. Дворцы изысканной архитектуры высились как горы, прекрасные дома от одного до девяти этажей, согласно «Канону Зодчих», стремили к небу коньки вычурных крыш, и на аллеях благоухали цветущие деревья. Знаменитый, бесподобный, блистательный город, он поистине превосходил все, что когда-либо видывали на земле…»

Ты стеснялся признаться самому себе, что полюбил Город Слона раз и навсегда.

2

Все это время из уст в уста передавалась история возвращения блудного сына. Обрастая домыслами и сплетнями, она превращалась в сказку, но до конца еще не превратилась — просто стала вдесятеро ярче, словно досужие языки расшили ее золотом и драгоценными камнями. Грех молчать, если первым среди восторженных рассказчиков был сам Шантану-Миротворец — обделенный судьбой муж превратился в счастливейшего из отцов. Возможно, именно поэтому — а счастье туманит мозги похлеще пьяной гауды! — царь не стал ждать, пока родичи и двор успеют познакомиться с новоявленным царевичем, привыкнут к тому, что между ними и Владыкой появился некто, заслуживающий почета уже по праву рождения… сомнительного, спорного рождения, не подтвержденного никем, кроме самого Шантану. Но оспаривать слова царя…

Упаси Небо! Зато шушукаться по углам не запретишь.

Что, трудно было устроить знамение?! Крохотное, еле заметное — так, чтобы мы сразу поняли: да, это сын и наследник, а не ракшас из чащи, который ввел царя в заблуждение, дабы воровски проникнуть в столицу! Лень намекнуть, успокоить брожение умов?! Будто родной маме-Ганге, текущей в трех мирах, недосуг было выйти, к примеру, из берегов, или договориться по-Божески с Индрой — пускай Владыка громыхнет лишний раз, а лучше явится самолично в Хастинапур и разъяснит нам, скудоумным!

Мы ведь не рыбаки вонючие или там святые аскеты, мы — столичные жители, нам легковерие не к лицу…

Нашлись и такие горлопаны, что осмелились высказаться вслух. Особенно не по нраву явление нового брата пришлось племяннику царя, семени болезненных чресел Бахлики. Гордец и щеголь, он частенько представлял себя на престоле Хастинапура: вот брахманы возводят достойного на трон из святого дерева удумбара, кропят родниковой водой из рогов буйвола, осыпают листьями травы-куша, жареным рисом и черным горохом — а он, в венце и прадедовских ожерельях, милостиво взирает на коленопреклоненных подданных…

И нате: такая отставка!

Еще вчера дядюшка был однозначно бездетным, и Пут, адский закуток для тех, кто умер, не оставив потомства, грозил Шантану мосластым пальцем! Еще вчера в Питрилоке, Стране Предков, слезно рыдали души царей из Лунной династии — понятное дело, висеть на хрупком стебельке и видеть, как крыса-время подгрызает опору у основания… Кому понравится? Но судьба изменчивей шлюхи — ту хоть за деньги купить можно, а эту мерзавку ничем не умаслить! Глядь, сегодня Шантану уже добродетельный отец, радует народ плодами трудов на поприще семьи, а здоровенный бездельник рядом с царем-легковером косится алчным взглядом на трон! Где доказательства?! Где свидетельства богов и мудрецов?! Мало ли какое чучело лесное скажется знатным кшатрием и станет набиваться в родичи — а мы, значит, всех лобызай в поясницу?!

О чем щеголем и было заявлено публично, в присутствии знати и родственников — горла, хвала богам, хватало, а смелость у нас, потомков благородного Бхараты, врожденная!

Даже Шантану замялся. Стоял, переводил взгляд с одного на другого, хотя и негоже Владыке искать поддержки после объявления сына наследником престола. Междуусобицей попахивало в тронном зале, резней тянуло из щелей, кровушкой изрядной…

Гангея сморщился — запах пришелся не по нутру. И вышел на середину зала. Он еще не знал, что будет делать и будет ли делать хоть что-то. Он даже не принял близко к сердцу оскорбительные заявления щеголя: привыкнув к насмешливым воплям обезьян в чаще, можно равнодушно снести и вопль обезьяны во дворце. Видимо, это отчетливо читалось на его лице, потому что щеголь поперхнулся очередным обвинением, а по рядам знати загулял легкий сквозняк-шепоток.